Анатолий Аврутин - Журнал «День и ночь» 2009 № 5-6

Вылезал из житейской трясины
Змей не змей — земноводная слизь,
Это чудо завидев, осины
С перепугу, как бабы, тряслись.

Выползал на большую дорогу,
На ухабах свивался в кольцо,
Гнусно корча незримому Богу
Полуморду и полулицо.

Коль машина из тьмы наезжала,
То шофёр уходил в тормоза:
На него, свесив грозное жало,
Зверь нездешний таращил глаза.

И на кончике медного рога
С треском лопался визг колеса,
Из-под ног уходила дорога,
И летела душа в небеса…

Ночное светило небесным пупом
Сквозь тучи светило попихе с попом.
От луж бы до луж бы дорогой хромой
Скорей бы со службы добраться домой.

До милых поповен, до малых попят  —
Они, час не ровен, всё ждут и не спят,
Чтоб матушка с тятей дошли поскорей,
Прогнали бы татей от полных ларей.

Вдруг видит попиха свеченье в степи  —
От вражьего лиха, Господь, укрепи!  —
То бродит гнедая заблудшая Русь,
На мир нагнетая великую грусть…

Шепнула попиха на ухо попу  —
И вывели лихо они на тропу.
От луж бы до луж бы житейских морей
Обратно до службы дойти бы скорей!

От ямы до Яма сквозь Вечность бредут,
От срама до Храма Россию ведут.
Уснули поповны средь малых попят,
Попята неровно носами сопят.

Вдруг видят с полатей Таинственный Суд:
Что Матушка с тятей Россию спасут.

Шли попята по опята
А за ними папа-поп,
А за папой, толстопята,
Шла попиха: топ-топ-топ…

Самый маленький попёнок
Вдруг наткнулся на пенёк:
На пеньке стоял опёнок
Одноног и одинок.

Тут сцепилися попята
Меж собой из-за гриба,
У попа рука — лопата
Кучу-бучу загребла.

Подбежала тут попиха
И сказала: «Тихо! Тихо!
Что шумите на весь лес,
Смотрит Боженька с небес.

Драться грех из-за опёнка…»
«Да», — сказал тут папа-поп
И счастливого попёнка
Тем опёнком по лбу — хлоп!

Сразу стало тихо-тихо…
У попёнка крепок лоб…
По опята шли попиха,
Три попёнка, папа-поп.

Чем более жизнью побиты мужчины,
тем глубже им лбы исписали морщины.
Вот режет морщина мне лоб, глубока,
а чудится — это из песни строка.

Кто ж пишет морщины — судьба или время?
В них горечь и тайна,
в них мудрость и опыт.

Что нужно, чтоб лбов наших нотные станы
раскрыли в морщинах сокрытые песни  —
язык стихотворца?
игла граммофона?
смычок дирижёра?..

Морщина схожа с бороздой на поле.
Неясно лишь — что жизнь туда засеет?
Быть может, голос, что дрожит от боли,
быть может, слово, что созреет в клятву,
быть может, веру, что родит надежду
и вереницу светлых дней умножит…
Быть может… может…

Живя свой век, не знает человек
то, что морщины — суть истоки рек:
и тех, что мчатся по камням, бурля,
и тех, какие жадно пьёт земля,
и тех, что поглощают океаны,
и что без виз пересекают страны,
и тех, что трескотливы, как сороки,
и тех, что позабыли жизни сроки,
и что проворны, как в семнадцать лет,
и что покорны, будто бы им нет
и дела до того, куда им течь,
уйти в леса или в долинах лечь,
гнать пред собой волну иль времена
через страну, где мир или война,
нести плоты, байдарки иль судьбу…
Где б ни текли они, исток — на лбу.

Нет без причины ни одной морщины.
Они — след давней раны иль кручины.
Возможно, ещё с древней той поры,
когда оружьем были топоры.
Возможно, это прадед наш далёкий
когда-то получил урок жестокий,
когда в него разбойник бросил камнем
или кинжалом в рукопашной схватке
полосонул, сражаясь, неприятель,
или медведь в лесу его сграбастал,
чтоб меж дерев с рогатиной не шастал…

А, может быть, то чьё-то слово злое
продрало лоб ему в четыре слоя…

…Вот и мой лоб прочерчен строчкой жизни.
Коль это песнь — то о моей Отчизне.
Коль борозда — то под посевы хлеба.
А коль река — то та, что льётся в небо.
А если рана — то не ножевая, а от любви,
что век не заживает…

Смотрю на реку. А по глади вод  —
древесный корень медленно плывёт…
Кого питал он, когда рос в земле?
Какие соки пил в глубинной мгле?

Плывёт, качаясь, словно мёртвый зверь,
как будто имя, что ничьё теперь:
тверди его хоть про себя, хоть вслух  —
оно мертво, коль с ним расстался дух…

Смотрю на реку: то и впрямь — река?
Иль то плывут меж берегов — века?
Ужель вот так и наши имена,
как этот корень, унесёт волна?..

Река течёт себе, не зная,
из-за чего окрестный лес
порой шумит, себя терзая,
словно в него вселился бес.

И лес стоит, не понимая
жизнь рек, что точат берега  —
куда по ним к началу мая
уходят талые снега?

И сам я тоже, тоже, тоже
постичь не в силах ни-че-го.
Смотрю на мир — и сердце гложет
непониманье тайн его…

Вода стоячая — зеркальна
и неподвижна с давних пор,
её частицы не сверкали,
свергаясь вниз с высоких гор.

В ней нет желанья мчаться к устью,
спеша безудержно вперёд.
И, наполняя душу грустью,
над ней — дух гнилости плывёт.

Она давно болотом стала,
в котором жизни гул затих,
словно душа, что перестала
страдать и плакать за других.

Легла на землю мгла тенистая,
ни лист не дрогнет, ни трава.
Вода и воздух пьют неистово
коктейль ночного колдовства.

Вода влечёт к себе магически,
словно она — гипнотизёр,
и ты тревожишься панически,
но отвести не можешь взор.

Борясь со страхом, ты решаешься
и, дождь волос собрав в пучок,
идёшь к воде — и погружаешься
в блестящий Космоса зрачок.

Там, где речка свои воды
от чужих скрывала глаз,
обезумев от свободы,
мылись девки в ранний час.

Без купальников, нагие,
веселились стайкой фей…
И на их тела тугие  —
я глядел из-за ветвей.

Ни ресницы, ни деревья
не скрывали сладкий вид…
…Было, было, было время,
когда очи знали стыд!

Какая во всём ненадёжность! И бренность какая!
Рассыпались камни дорог, что носили Тукая.
Урал обмелел. И увязла в скоплении ила
та лодка, что прежде Тукая по водам носила.

С чего ж земной шар, что обязан вкруг Солнца кружиться,
под весом Тукая, как будто сухарь, стал крошиться?
Ведь в мире подлунном не может быть лёгких поэтов,
поскольку поэты — несут на себе тяжесть света.

На Волгу родную Тукай попытался вернуться,
надеясь, что камни Казани под ним не прогнутся.
Там поднял на плечи Вселенную, и — в то же время
земля расступилась под ним, не сдержав это бремя…

Но, бросить не в силах просторы, что так хороши,
осталась летать над землёй его птица души,
которая, к счастью, отныне сиротства не знает
и, встретив горячее сердце, гнездо в нём свивает.